Интервью о Владимире Черняеве . Записала Татьяна Каверзина. 28 сентября 2010 года.
- 1983год. Вы поступили в Щукинское училище. Ваши первые впечатления о Володе?
Я хочу начать с того, что прочитаю эпилог книги Натана Эйдельмана «Прекрасен наш союз…»:
Класс как класс, мальчишки как мальчишки, из которых выйдут поэты и министры, офицеры и «государственные преступники», сельские домоседы и неугомонные путешественники… В детстве они читают повести и легенды о греческих и римских героях, а ведь сами еще при жизни и вскоре после смерти становятся легендой, преданием…»
Уход Володи не стал для меня неожиданностью, как это ни странно. Это все закономерно было. Когда мы поступали, происходила обычная в такие моменты приглядка, притирка друг к другу. Я не помню, что и как читал Володя. Он был очень обращен в себя, он был сам по себе. И я был тоже сам по себе. Это нас сблизило. Курс был разновозрастной. В то время брали взрослых ребят и юных девочек. Володя как раз производил впечатление взрослого человека. Педагоги ценили личность. Они понимали, что будет нелегко с ними работать, перевоспитывать эту личность в чем-то, но будет интересно. И шли на это. Думаю, что Володя покорил комиссию, читая как раз что-то серьезное. Он очень хорошо и глубоко знал литературу.
Я был старостой курса, и вот передо мной листок из табеля посещаемости. Если мы посмотрим, то видно, что у Володи количество пропусков преобладает. Но, когда Володи не было, мы знали, что так надо, что он чем-то занят очень серьезным, что это не просто от лени, от дуракаваляния.
- Почему театр, Щука?
Я приехал из Свердловска. И Володя первый раз привел меня в театр, и это была Таганка. Он привел меня на «10 дней». И до сих пор помню, как опускается стена, и этот вид на Таганскую площадь… Для него это был Храм. Мы пришли, и я видел как он входил в это здание, как водил по фойе как рассматривал портреты – для него это было всё. И когда мы решали куда идти гулять – конечно, на Таганку, в тот район. Для него уже до училища Таганка была святыней. Поэтому, конечно, когда ты попадаешь туда, и вдруг тебя лишают этого счастья, это очень тяжело…
Там рядом с театром был ДК, которым руководила мама Яны Поплавской. Это был ДК, в котором ничего не происходило. И когда приходили всевозможные комиссии проверяющие, делали отчетный концерт. И вот Володя со своим другом Игорем Беляевым (Вы понимаете, да – дуэт Володя Черняев и Игорь Беляев) и какая-то девушка с фамилией типа Калабушкина. И вот… Володя меня специально пригласил на этот концерт… Там в программе было что-то около 20 номеров. И программа строилась так, например: ария из оперы «Русалка» исполняет Калабушкина, за роялем Владимир Черняев. Соло на гитаре исполняет Игорь Беляев. Дуэт на рояле исполняют Владимир Черняев и Игорь Беляев. Пластический этюд. Исполняет Калабушкина. И так весь концерт. В какой-то момент в зале гомерический хохот. Володя же год проучился в институте культуры на Левом берегу. Потом они уже сами стали колоться на сцене.
И в Щукинском это было – праздник театра, счастье игры. Вот такая была атмосфера, постоянные подколы, авантюры. И, которые, Вовка конечно обожал. И вот эти вот перовские «хулиганы», Ганич, Батя, которые пели с утра до ночи, пьянствовали, хохотали. Это же был постоянный драйв, постоянное подначивание друг друга, это была постоянная игра. Это была игра как суть. Игра как жизнь, понимаете?..
- На втором курсе возникли проблемы с преподавателем. Были письма, обращения. Володя принимал в этом участие?
Володя был очень активным внутренне, очень свободолюбивым. Он был, конечно, внутренний диссидент. И все это его затрагивало и волновало. Но с протестами он не ходил.
- Вот Вы говорите о внутреннем диссидентстве… 85 год, политические перемены затронули курс (именно не внутренне, не художественно, а общественно), как вообще Володя ориентировался в политике?
Во-первых, я хочу сказать, это была одна из самых необыкновенных ночей – к 85-му году мы вернемся – но в 91-ом году на баррикадах у Белого Дома мы не сговариваясь с Володей пришли в первую ночь 19 августа… Он был, Буш (Бушмелев Игорь, еще один наш приятель)… Да, было очень страшно, они взяли бутылку водки, они выпивали, но они стояли у белого Дома. И это тоже была позиция Володина. И когда 85 год начался, начались арбатские разговоры, встречи, съезды, во-первых, Володя не отставал от радиоприемника. Все время слушал, читал газеты. Ему важно было быть внутри этой ситуации, он был, конечно, либерал, свободолюбивый очень человек. И он, конечно, был на стороне людей новых.
- На втором курсе вас взяла Пантелеева. Насколько я знаю, у Володи был с ней очень теплые отношения до последних дней.
Для меня эта тема… абсолютно не моя, скажу честно. Потому что… когда произошла вот эта революция, в результате которой новым руководителем актерской группы стала Марина Александровна Пантелеева. Мы, кстати, забываем о главном действующем лице – об Евгении Рубеновиче Симонове - художественном руководителе курса. Он повел очень точно ситуацию в данный момент. Марина Александровна педагогически очень точно в Володю попала. Он нашел педагога, которого должен был найти. Знаете, как бывает – в жизни надо найти Учителя. Она нашла Ученика, бесконечно в нее влюбленного. А он нашел Учителя, бесконечно влюбленного в него. Я не говорю о влюбленности между мужчиной и женщиной. Я говорю о влюбленности двух душ, двух сердец. Володя при Марине Александровне сыграл, пожалуй, самые важные в смысле ученичества свои работы. Она давала ему самые точные роли, самые точные отрывки и очень точно вела. А он очень доверчиво и очень точно шел вместе с ней по жизни и по профессии. Этот союз – это памятник верности Ученика и Учителя. Потому что я знаю, что до самой смерти Володя помогал М.А., до последнего момента, она болела, ей было тяжело. И бесконечные телефонные разговоры о судьбе, о жизни, о профессии. У него были тяжелейшие времена – 90е годы. Я думаю, Марина Александровна – это одна из немногих, кто смог Володю сохранить, еще дать ему жить. Она его довела до Таганки внутренне, она ему эту веру сохранила, она ему этот мостик дала. Если бы не она, ему было бы гораздо труднее, и я не знаю, как бы он выжил.
- Что играли? Какие ученические работы были у Володи?
Я нашел несколько фотографий. Вот спектакль очень важный для нас нас обоих. Он был определяющим. Эту работу на курс принес Симонов, но Марина Александровна принимала в ней большое участие. Это «Отцы и дети» Тургенева, наш дипломный спектакль. Володя играл Базарова, очень серьезно играл. И играл по высшему классу. Великолепно играл Саша Гордон Кирсанова. Это фотография поклонов. Гордон – Кирсанов, Володя – Базаров, Я играл отца Базарова, а маму играла Аня Агапова. Марина Есипенко… Очень значим был спектакль для всех нас.
Очень интересной работой Володиной была работа в «Идеалистке». Это был вечер одноактных пьес. Был такой педагог Алла Александровна Казанская. И она с Аней и с Володей сделала удивительный дуэт. Если говорить о дуэтах, то Володю обожали партнерши, потому что но умел играть с женщиной. Он умел относиться на сцене. И его великолепные работы и с Аней Агаповой, и с Аллой Мироновой, и с Мариной Есипенко. Он был очень хороший мужчина на сцене. Это был удивительный поцелуй в «Отцах и детях», когда он ее целовал, что редко удается современным и большим актерам. А это был удивительный поцелуй на сцене.
Возвращаясь к истории «революции». В результате этой истории умер человек, который был лицом, гордостью щукинской школы. Вся эта история аукнулась на человеке, который олицетворял собой все вообще. Был такой Шлез – Шлезингер. Владимир Георгиевич. Зав.кафедрой он был тогда актерского мастерства. Сделали так, что он попал в больницу в результате всех этих разборок через партком и прочее. И вот он написал – у меня хранится – такое письмо, он написал его перед смертью: «Уважаемый третий курс! Не нахожу слов, чтобы описать свою досаду в связи с тем, что заболев, не завершил тот небольшой цикл, который мы попробовали. Однако признаюсь, что получил удовольствие от общения с вами, увидел ростки творческой заинтересованности, увы, не у всех, сценичность, способность получать радость от сцены. Помните, как Мичков с Черняевым сидели за клавиатурой и следили за поведением Дробышевой? И театр был в них, степень их увлеченности и внимания стала сценическим действием. Мне очень понравился этюд «Азарт». … Теперь скоро отрывки. Я еще нахожусь в горизонтали. Я прочел список ваших отрывков. Очень точные педагогические обоснования Марины Александровны по поводу каждого отрывка. По-моему, хороший репертуар. Он даст возможность всем хорошо раскрыться. Желаю вам успеха. Может быть, мы когда-нибудь выберем пару вечеров, кое-что отделать. А потом показать вашему руководству. Еще раз благодарю всех вас, что пошли навстречу нашим поискам. А всем вместе вам радости. Ваш Шлезингер». После этого он умер. Это еще и к тому, какие отношения были между педагогами и студентами – настоящие. Вот так росли мы рядом с такими людьми.
Теперь о «Самоубийце». На четвертом курсе пошли разговоры о том, что не сделать ли из нашего курса театр. Это был прецедент, до этого такого не было вообще в истории, чтобы давать возможность всему курсу оставаться в театре. Симонов пошел в Министерство, и ему разрешили сделать пятый курс, студентам платить стипендию и на основе пятого курса уже делать театр. И в этот момент Симонов берет Эрдмана «Самоубийцу». Пьесу по тем временам новаторскую, не шедшую на сцене со времен Эраста Гарина. И все боялись это делать, потому что все это было очень остро. Володе не хотелось репетировать в «Самоубийце». Там существовал – я не буду касаться личностных всяких мотивов, но курс был разделен практически на две половины, потому что с приходом Марины Александровны, одна часть стала тяготеть к ней, и среди них были Володя, Гордон, Кознов, Есипенко. Я оставался преданным симоновцем. С этого момента началось наше с Володей расхождение. Там еще в деле была женщина замешана, как это бывает. Володя не мог простить предательств, он не терпел Симонова ни как человека, ни как личность, ни как художника, ни как художественного руководителя театра, ни как режиссера. Поэтому он был полностью обращен в сторону М.А. Когда была наша последняя встреча, где мы еще все вместе (И Володя еще живой, и Саша Кознов)… Это мы отмечаем 25 лет окончания училища. И в ходе этой встречи М.А. сказала очень важную вещь. Она сказала, что проворачивая время назад, возвращаясь к тем взаимоотношениям, которые возникали тогда, когда все это происходило, расслоение курса, она все-таки поняла, что во многом Симонов был прав. Он был прав в том, что старался сохранить чистоту отношения к профессии и к театру. Будучи человеком, не абсолютным в профессии, он не считал себя режиссером, несмотря на то, что долго руководил театром Вахтангова. Он не считал себя педагогом блестящим. Он просто обожал театр. И она сказала, что, конечно, то, что мы тогда неправильно к этому отнеслись, как к идеалисту. Его нужно было сохранить обязательно, как человека, который идеально относится к театру, который любит театр. Такой человек должен быть. Рядом с ним могут быть профессионалы, но такой человек должен быть. И его нельзя ненавидеть за то, что он что-то не умеет. Бог его поставил директором театра Вахтангова, Бог дал ему курс. Но он родился в такой семье. И жизнь свою вел так. Но ненавидеть за это не надо. Со стороны этой части ненависть в те времена по отношению к Симонову была колоссальная. Она была не только внутри курса, она была и в театре. Симонова ушли ведь из театра как раз, когда мы пошли на 5 курс. Меня принимают в театр Вахтангова, а Симонова тут же выгоняют из театра. И получается, что я работаю в театре Вахтангова и работаю в студии, которую он организует. Такая вот вилка произошла в моей жизни. И М.А. – человек мудрый – она поняла и сказала, что такие люди ушли из театра, из училища, которые могли просто любить театр как таковой. Таких людей нужно беречь. И нельзя их изменять, тем более в 60 лет. Но Володя был с очень активным внутренним противостоянием. Он, Саша Гордон и иже с ними были активными неприятелями этого человека.
- Шли на открытый конфликт или просто ставили стенку?
Нет, просто старались, участвуя, не участвовать. Поэтому параллельно «Самоубийце» развивалась другая работа под названием «Чайка», которую взяла ставить М.А. И где Володе была уготована роль Тригорина – одна из центральных ролей в становлении его как актера. Там Саша Гордон играл Треплева, Марина Есипенко играла Аркадину. Эта работа развивалась тоже внутри института. Они репетировали в ГЗ на 4м этаже, а Симонов параллельно репетировал и выпускал «Самоубийцу». Я тоже как человек принципиальный, я видел всю эту ситуацию, понимал и, открыто не конфликтуя с ними, тоже не участвовал. Каждый выбрал собственную дорогу. Судьба рассудит нас, кто к чему придет. Я до сегодняшнего дня остаюсь симоновцем. Я говорю об этом с гордостью и любя. Я люблю этого человека. Я люблю его дело, я продолжаю его дело. Он хотел делать поэтический театр. Все работы, которые я делаю, так или иначе связаны с поэзией. Эти люди немножко другого склада, Ну как вам сказать… реалисты. В хорошем смысле реалисты. И мы участвовали и в «Самоубийце», и в «Чайке». И у меня были прекрасные отношения с М.А. Я не давал повода. Но я не был человеком этой команды. Те люди, которые оказались в ее обойме, они по жизни оказались более подсажены в профессию, чем те, кто был рядом с Симоновым. Конечно, заслуга того, что Марина Есипенко оказалась у Михаила Александровича Ульянова и стала играть ведущие роли - это, конечно, заслуга М.А. Заслуга того, что Володя в результате, спустя все эти мытарства, но он попадает именно к Любимову – это М.А. Там еще есть один замечательный человек, о нем мы тоже должны сказать. Это Марина Сергеевна Иванова. Я тут услышал фразу … М.С. принципиальнейший человек, который действительно обожает театр. И она сказала, что после смерти Володи, я в театр на Таганке больше не пойду вообще. Я ее уважаю за это.
Только давайте четко договоримся: мы не ставим себе задачу представить В.Ч как жертву внутритеатральных разборок. Мы просто хотим оставить человеческую память, рассказать о человеке, который прошел свой путь. Этот путь важен для людей, которые за ним пойдут. Мы говорим о том, чтобы возобладала истина. Чтобы остался человек. Вскрыть то, чего он не сказал. Он был по жизни такой человек, он никому не рассказывал, о том, что там внутри переворачивалось, все остальное от лукавого.
- После выпуска Симонов организовал студию. Володя туда само собой не попал. Где он оказался после выпуска?
Дальше все началось так, как у всех нас, у нашего поколения, когда начался полный развал, разброд. Он работал на Калининском дворником. Он стал писать, он стал издаваться, несколько публикаций. Он стал работать на радио. Публикации – рассказы – в толстых журналах. Я помню замечательную пробу. Мы поехали на «Серебряный дождь» к Гордону. Володя сделал материал по Довлатову. По-моему, он даже одно время работал на «Серебряном дожде», пока Гордон там работал. Потом он работал на радио - то ли «Радонеж», то ли «Подмосковье»… Но, скажу откровенно, после того, как я стал активно работать в симоновском театре, я проработал там 10 лет. Мы выпустили «Павла I», было много гастролей. Я много там играл до смерти Симонова. Наше общение с Володей становилось все меньше и меньше. Как правило, это были звонки ночные, подутренние… когда говорить уже и не о чем. Он болел, это был тяжелый период, у него другие связи, интересы, женщины…Немаловажная еще история. Ведь в судьбе человека был замечательный – я вам пролистаю курс … Большей дружбы, чем с ним, у меня не было ни с кем. Хотя, мы были очень разные, меня он очень к себе тянул. Ему еще было очень тяжело дома. От чего все его внутренние… Обычная семья, папа - рабочий, мама болеет. У него там был маленький закуточек – комнатка. Там так все и осталось. Угол без воздуха, не способствующий вырваться из этого. Ира Бровина – первая жена Володи. Они обслуживали нас. Мы были на 4м, она на 1м. Он ее очень любил. И у них родился сын Тимофей. Он с ними нечасто общался, но очень его любил. Она немножко из другого круга. Мама педагог Щепки (?) претенциозная…очень много от Володи требовали, заработков… Ему это было в тягость.
- Как родители относились к выбранной профессии?
Ну, как могут относиться люди, далекие от этого?.. Ну, занимается Володя и занимается… Но нет понимания… почему еще он так к М.А. тянулся… вторая мама… это очень важно, что тебя кто-то поймет в радости, и в беде, и поговорит с тобой на твоем языке, а не на языке салата. У них дача была, он на дачу не ездил. Володя вообще не был бытовым человеком. Он почему выпивал?.. Ему эта реальность вообще никак… Когда надо с отцом поговорить – не о чем… А ему надо было разговаривать. Ему было о чем разговаривать. У него глубина была, там очень много было внутри. И о театре, и о философии, и о политике. И потом еще как любого человека тонко чувствующего, на него, конечно, на него и среда и реальность давит. Когда все развивается не по тем законам… Почему все так вздохнули в 85-87? Почему все летали на крыльях? И он в том числе. Потому что все почувствовали в этом большую искренность и чистоту. Людям дали возможность дышать и говорить то, что хотели дышать… И потом, когда это все начали загонять опять обратно… тяжело… Он не находил выхода. А потом все стали заняты. У Ганича строительный бизнес. Гордон занимается телевидением. Хотя Саше надо отдать должное – единственный человек, который пригласил Володю в кино. Они написали сценарий. Для него это было огромное откровение, что Володю пригласили в кино, главная роль, что его снимали. Для него это было очень важно. Он не летающий по жизни человек. Он такой, очень тяжелый… ему надо погрузиться. Чтобы что-то сделать, ему нужно дойти до дна. В конце концов, и кончил он так – ему нужно было уже испытать все и до дна, до края. Он не был легким на подъем «Володя!» и он вспыхнул. Но при этом, когда Аня Агапова… когда Юрий Петрович Любимов сказал Ане: «Найди мне Фауста». И Аня ночью звонит Володе: «Ты нормально»?
- Да, я нормально.
- Ты толстый?
- Нет, не толстый.
- Значит, будешь играть Фауста.
И она его на следующий день приводит в театр. Никаких показов. Петрович как человек умный, театральный, он его сразу берет и понимает, что он делает то, что нужно, и он делал такие вещи… Я, к сожалению, не видел «Фауста»… Я из последних его работ видел «ОБЭРИУты». Я не любитель такого театра. Петрович, он как человек, ушедший уже в пространство, которое даже за миром находится… он уже далеко ушел не только от нас, но и от мира. Но при этом Володя делал такие вещи, которые его притягивали. И если 90-летнему человеку 50-летний человек в чем-то помогает внутренне, не просто выполняет, а что-то дает. Это очень важно.
Ане Любимов говорил: «Твой-то! Он - не просто так»! Между ними возникла связь – это самое главное. Если у человека эту связь оборвали… я не знаю, кто в этом виноват, но если кто-то попробовал, попытался и сделал так, что эту связь решили разрушить… тогда вообще нет смысла ни в чем. Я знаю только одно: он испытал счастье! Он полетал, полетал в своем мире. А дальше уже… кто крылья подрезал… сам или что…он все равно полетал и надо говорить о полете человека. Потому что летают в профессии единицы.
- На Таганке Володя играл абсурдистские вещи. И очень эту тему любил. В Щуке этот интерес был?
Я бесконечно люблю философию. Современный актер не может не быть философом. Володя не успел сделать одного очень важного шага – он не пришел к простоте. Абсурд зиждется на чрезвычайно простых человеческих и философских основах. Что такое абсурд? Это некая схема, некое отношение к жизни, к происходящему внутри или вокруг тебя. Но в результате есть знаменатель. Володя ходил по лабиринту всю жизнь, но он не видел этот лабиринт сверху. Ему было очень интересно там ходить по коридорам своим внутренним, по коридорам обстоятельств, жизни… Но артист должен увидеть этот лабиринт сверху. Как у Пастернака. Все самое хорошее он написал в финале. Он нашел простые формулы и простой язык. То, что он так долго, так мучительно искал. Его тяга к абсурду – это тяга к сложности проживания. Он не легкий человек, ему все казалось очень сложным. И в этом был интерес. Запутывать узел. Не распутывать его, а запутывать! И чем запутаннее, тем черняевщеннее. Там ниточки надо было дергать. У Володи колоссально работающая голова. Непонятно по каким законам. Я не знаю. Может быть, это гений. Но он не опускался в осознание того, что в голове происходит. В осознание как в чувствование, как в бытие. Как в сострадание. Он был слишком замкнут как личность. И абсолютно существовал вне мира. И мир его обманывал. Все истории с женщинами и вся его чрезмерная эмоциональность, влюбчивость… Это все от того, что он внутри себя не находил ответы на те вопросы, которые он так талантливо закручивал внутри себя. Да, мир безумно трудный, и Кафка прекрасен, но есть звездное небо над головой. Мы можем сколько угодно плести наши отношения, в них могут быть замешаны любые ситуации и персоналии, но в какой-то момент мы должны просто посмотреть в небо. Этого у Володи не было. Это он получал только тогда, когда опускался внутрь замечательный напиток. И человек чувствует кайф. Он чувствует свободу. Он же не может все время это закручивать.
- У него был какой-то интерес, увлечение, равнозначное театру?
Первое и самое важное в жизни – это женщины! Которые его и погубили. Это безудержная сексуальность. Он одинок быть не мог вообще.
Второе – литература – как поиски смыслов. Нам было гораздо проще в училище – мы же импровизировали, садились за два рояля и импровизировали в четыре руки. Он чувствовал драйв, гармонию, спаринговал. На курсе было любимое шоу. Давайте сейчас Мичков с Черняевым сядут за инструмент. Мы придумали этюд. Появляется человек на сцене, и мы не знаем - с чем он вышел. А мы сидим за роялем, и мы попробуем его внутреннее состояние выражать в музыке. И вот вышла Лена. И мы на самом деле стали слушать человека и выражать его через музыку. А потом произошла другая фантастическая вещь! Лена стала слушать нас. И в результате появился Театр. В Володе это было. Он очень чуткий был партнер. У него тонкая кожа была. Он очень точно чувствовал, слышал и дышал вместе с человеком. Хотя, были моменты, когда – раз – и мне было иногда очень тяжело. Мы едем в метро, вроде существуем вместе, вместе, и вдруг - хоп, и он ушел, отключился. Но при этом он очень чуткий. Очень интересно музыкально было. Еще одна вещь – футбол. Не просто развлечение. Он знал его. Это была его страсть.
91й год на баррикадах – это была наша последняя такая встреча перед неизвестностью. У меня появляется семья, и мы практически не общались. Это был гребень восторга, гребень веры в то, что все повернется в хорошую сторону, все будет хорошо, мы молоды. Потом пошли разводы, отъезды за границу близких… Потом было счастье Таганки. А потом - Смерть.
Оля, это очень точно. Это настолько точно и верно, что разяще. Так, что невозможно оторваться. Ни секунды. Наотмашь. От подлинности и силы. От состояния, от рисунка, невероятного по сложности и отваге. Искусного до самозабвения. Это очень профессиональная работа, Оля. По гамбургскому. По высшему. Это, действительно, когда профессией. Качественной. Без обиняков. И честной. Когда гордость большая, а ни унижение. За то, как проживается. И как характером. Совсем не по школе казалось. Без плюсов. Характером мощным, сущностным, безапелляционным. В многообразии отношений, но единым стержнем, единым из нутра . В множественности нюансов, где ни одного от головы, где каждый - по сути. Оля, это истинное актерство. Когда твои глаза - счастье. И уже совсем в другом. Победном. Когда все по делу. Без тени самолюбования и тщеславия. Когда беззастенчиво - в правду. И в настоящность. Актрисы и Женщины.
Разве можно что-то сказать... когда эти самые юные щукинцы встречают тебя на пороге Театра Вахтангова... их можно понять - они рукоплещут Райкину, Ширвиндту, Стеблову, Этушу, Фокину, Пирогову, Ароновой, Суханову, Яковлевой, Лановому, Борисовой, Шлыкову, Жигалкину, Ярмольнику, Радзюкевичу, Захаровой, Будиной, Подкаминской... несть им числа... щукинскому братству, отмечающему в этот день свой вековой юбилей. Все главное происходило в фойе - до и после. Когда каждый вглядывается в каждого... волнительно выхватывая свои родные лица - сокурсников, педагогов, учеников. Радостные объятия... вскрики... мы еще живы. Ты помнишь? Гриша Белов, Григорий Акинфович... теплый наш, удивительный человек... Таня Яковенко рядом с Аленой... красивые Вы мои... Стас, с тобой не виделись 30 лет... хорошо обнимемся... сердце ощутить... Юрия Вениаминович... сегодня можно сказать, что я - за Вас... мне кажется, школа пошла бы совсем по-другому Пути... Александр Павлович... бязь-бязь такая... Александр Владимирович, ну, красавец, нисколько не изменился... супруга звонит, Аллочка Борисовна... как же Вы хорошо выглядите... с юбилеем Вас... здравствуйте, Римас... какая стать у Вас, Лида... и недалеко Юля... и этот наш хоккеист... с праздником...совсем не помню человека, Константин Аркадьевич... хорошая оправа... а Вы тоже щукинка?... я с последнего курса Пантелеевой... эти уже хороши... Михаил Юрьевич, а Вы в том же пиджаке - как неделю назад... Сан Саныч, а Ваш взгляд я оценил...цепко... Сцена... Валентина Петровна... прижму... Макс... ты стал как большая скала... красивая, дородная... Эмма Васильевна... это мои ученики... все подходят и подходят... Александр Анатольевич, со всеми Вас юбилеями... рукопожатие... Марина Сергеевна... еще не пришла... Андрей Альбертович - как всегда в сторону... только глазами - помню, рада... Владимир Абрамович... кто же знал... Владимир Владимирович...колокольчик... в зал бы пора... так мы никогда не начнем... и еще надышаться... как Вы постарели... очень поправились... каким блестящим был педагогом... Игорь Владимирович, расскажи... все, почти все, что на сцене... нет...нет...нет... не туда Вы, ребята... не туда... интеллекта нет... нет ума... не те... не про то, ребята... вот только лица - на экране - тех... от которых сжимается сердце... и льются ручьем слезы... и Вы, Александр Анатольевич - и о времени, и о себе. И Эдик с Сашей - взмах и поклон аристократу Шлезингеру... и опять фойе... родные... Анечка... прилетела на похороны Юрия Петровича... и осталась... все прощаемся... опять на десятилетия...с кем-то на жизнь... Кирилл Альфредович, дай тебя потормошить... обнять тебя... глазами надышаться... поговорить...здесь...в арочке... интонация... разговаривать надо... Пушкина надо... Андрей Борисович, это что-то невероятное... эти 30 лет...где они для Вас?!... "как меня в Харькове принимали"... студенты рукоплещут и чуть не несут на руках машину Актрисы... все четыре курса в Доме актера... здравствуйте, Василий... еще миг... еще... школа моя... родная моя школа... ты - мое самое невероятное и счастливое Событие... Мы - щукинцы... Лучшие.
Так тихо. Незаметно. Кротко. Задумчиво. Среди небоскреба книг. И не придуманных друзей. И одно маленькое фото в Интернете. Такая верная жизнь. Такое наступательное предназначение. И брызги из глаз. И фонтанирующая вера в настоящность. Неистребимая вера. Сонмище истинных героев - в сердце. О жизни и человеке - больше, чем может быть. Как тогда - на лекции про Ницше и его рояль. 40 лет - в щукинской школе. Непризнанная необходимость. Любовь к мудрости - как высшее. Искристый смех знания. Поступательное движение вглубь. Судьба как восхождение. И ради того, чтобы ученики поняли когда-нибудь главное: философия - это единственное, что по-настоящему питает и животворит природу актера. И его ум. Безжалостная пустота - в ответ. Выхолощенность стен. И душ. Но Валентина Александровна... знаете... все не напрасно... не напрасно... правда. Ваши глаза - существеннее наших ошибок. И непониманий. И трусостей. И очевидной лени. Наш громоздкий и глупый практицизм раздавлен Вашей легкостью... чистотой. И ответственностью. Так трудно жить в тишине. Беседовать с титанами. Внутри. Наедине. Жить в себя. И совсем не слышать отклика извне - там уже все давно умерло. Валентина Александровна Гущина. Спасибо. И... до свидания!
Он, конечно, большой умница... огромный, Владимир Абрамович. Чтобы вот так безошибочно и все в лузу... все так точно и талантливо. Этуш, действительно, прошел огромный актерский путь и стал Большим Артистом. Он опередил многих и лидирует сегодня по-праву. Кто бы мог подумать. Как снисходительны мы были к нему, и как головокружительно развернулась жизнь в своих рифмах. 90-летний Владимир Абрамович играет современнее многих молодых. Если не сказать, что он самый современный в этом спектакле. Он играет даже не вахтанговской техникой... так ярко в нем представленной ранее... нет... редчайший случай, когда второй план настолько объемен... и так прорывается сквозь первый. Пожалуй, из собственной истории помню такие же ощущения только от Иванова Смоктуновского. Так явственно дышит и видится в этих работах то, что находится вне сиюминутности. Но "начался" Спектакль с Ланового. С его дыхания. С его стати. Поступи. С его Пушкина. Так было ровно 30 лет назад, когда я первый раз попал на "Турандот". В день 50-летия Василия Семеновича. Спустя 30 - он вседержитель вахтанговской Пристани. Лаконично. Гордо. Мудро. Даже усталость его - как чудо. И жест прощальный. И руки. И прямая спина. И седовласый ореол. Ланового очень любит Его Сцена. Она его бережет. Боготворит. Она его баюкает в своей колыбели, так органично прочувствованной в мизансценах режиссером. Туминас, безусловно, очень мудрый и хитрый человек. Он многое знает. И понимает. И о многом вслух не говорит. Иерархия вахтанговская выстраивается по ходу действа так отчетливо и так явственно. Через невразумительность Шалевича, излишние пред-во время-и после восторги по поводу Коноваловой, все более досаждающую педальность Максаковой, через гулкость и не сценичность Купченко, через безмерность старания Князева. Режиссер как ренген, когда в роли каждого, пусть самой небольшой, больше Человека и Судьбы его, чем собственно актерства. О Борисовой особо. В ее манеру вдруг явилась чрезмерность суетности. Она ее впустила в себя. Допустила. Она ей позволила. Отчего так произошло? Как? За что?... Бог весть. Но когда сквозь дамочку прорывается королевская интонация Юлии Константиновны и ее отчаянно женское бытие, и жестом она обнимает, обволакивает и чарует своих партнеров и каждого сидящего в зале - можно с ума сойти от внутренних рыданий и боли... от истины, льющейся со сцены... в тебя... в сердце твое...от головокружительной женской красоты, от величия истинного Актерства. Туминас - глубокий человек. И режиссер. И честный. Финалом - портретами вахтанговцев - он сделал то, что не решались и не решится сделать кроме него никто. Он поклонился детищу Вахтангова. И закрыл Театр его Имени. Началась новая эра.
Это каренинское "Нет! Нет! Нет!" вахтанговского Аристократа будет откликаться душой всегда. Эта мягкая, грациозная поступь. Необычайный тембр, из всего мужского сотканный. Эти прозрачные, безграничные глаза. Эти всполохи интонаций. Это обезоруживающее партнерство. Эта устремленность вглубь культуры. И справедливости. И чести. И достоинства. Это самозабвенное хулиганство. Эта ироничность. И преданность. И чеховское не предательство. Это самозабвенная любовь и влюбленность. Это одержимость. И сибаритство. Этот распахнутый покой. И погружение. В суть. В смыслы. В человека. Эта коньячная разноголосица. И неутомимое одиночество. Мы о нем забывали еще при жизни. И не забывали никогда. Как тремоло скромности. И служения. Совсем неосязаемому. Нерукотворному. Где жизни гораздо больше чем сама жизнь. И смерти здесь мало. И даже память не справится. И слова здесь совсем не отсюда. И умом не осознать. И сердцем не отмерить. Остановилось. Отдышалось. Отпелось. То, что не должно было оставлять никогда. Отпускать. Прощаться. Милый, милый Юрий Васильевьич. Совсем не так как надо. Совсем не так. Не можется. До свидания.
И все-таки… все-таки, они бесконечно молоды. И красивы. Эти мальчишки и девчонки моего детства. Истинные хулиганы. И шалуны. В них есть эта щукинская особость – в поступи, в жесте, во взгляде, в речи. Они ни на кого не похожи. Они – короли и королевы. В безудержной веселости и жизнелюбии. В распахнутых глазах. В душах, полных озорства и лукавства. Их единая религия – театр. Театр – как детство. Как доверчивость. Как хулиганство. Они – ученики Симонова. Жени Симонова. Евгения Рубеновича. Они – дети его – самые любимые и самые непослушные. Они до сих пор верят в чудо. Они до сих пор чуду служат. И будут служить, даже когда надежда пропадет у всех остальных. Им целого мира мало. И жизни мало. Они живут взахлеб. Не останавливаясь. Не размышляя. Когда они вместе – солнце не хочет начинать новый день. Их боли и страдания не видит никто. И никогда. В разлуке они рядом. И дышат одновременно. И поют. Они – не разлученные. Они живут не расставаясь. Им не расстаться никогда. Они лицеисты. Они могут ненавидеть друг друга и даже забывать, но на помощь придут первые. Они на крыльях своих несут ушедших. И поют за них. И любят. И живут. Они не могут наговориться. Надышаться. До взахлеб. Все, что было – Было. У них никто и никогда не отнимет самого главного – Счастья. Они счастливы своим прошлым, и настоящим – ради прошлого. И будущим. Они – дети его. Человека, который никогда не уходил. Евгения Рубеновича Симонова. Его театру сегодня – 25.